Шаманские истории, часть 2. Про детство, болезни и чудесные исцеления

Корни в Сибирскую землю проросли у меня так. Мать родила меня в 37, от женатого мужчины. После моего зачатия больше с ним не общалась. Мне на расспросы мои отвечали, что отца у меня не было, а есть только три мамы: тетя Лариса, мама-Люда и бабуся. Лет до 13 я им свято верил. А потом сомнение взяло. Да и приятели разъяснили, что дети рождаются от «ебли», а не от духа святого. Порасспросив с «пристастием», убедился, что так, действительно и есть. Я тогда впервые летом из гнезда пробовал вырваться, поехав в спортивно-трудовой лагерь. И в ночь перед отъездом мать, «чтоб ребята, если спрашивать начнут, не издевались», рассказала, кто мой отец. Но доверять я родным перестал полностью. О бабушкиных «россказнях» очень постарался на долгий срок позабыть. Стать самостоятельным. Получалось из рук вон плохо. Удушающая любовь трех несчастных женщин, во мне пытавшихся отыскать и отца, и брата, и сына, единственного продолжателя  Рода, и наследника ведовского знания, и мужа-заступника. Очень давило, сминая грудь и горло. Бронхиальная астма, травма позвоночника в грудном отделе, фурункулярная ангина при каждом мало-мальском охлаждении, геморрой.

Не даваясь бабусе, пошел в больничку. Прописали ультразвук. Пришел в процедурную. Тетенька врач сказала, чтоб пластинку прижимал под горло, прибор не трогал, процедура закончится, зайдет, сама отключит. Процедура – минут пятнадцать. А меня усидчивым да беспрекословным к указаниям старших, тетечки родные воспитывали. Забыла про меня тетя-врач, прибор работал с 15.00 до 19.30. Уборщица выключила, да домой отправила. Мать переполошилась. Врачи руками разводят. Извините за халатность. Строгий ей выговор. А мальчик. А был ли мальчик? Был – не был. Не помрет, будем надеяться. Ну, облысеет малость, или там голова поболит. Очень все болело. Словно не тело, а ржавая консервная банка, набитая острыми, карябавшими нутро шурупами. Глаза выдавливало из орбит давление. В школу не ходил. Не понимал ничего толком.

Стояла ранняя, прозрачная осень, бабье лето. Жилье у нас было на «пролетарских выселках» в спальном районе на краю города. За домом практически сразу начинался пустырь с озером в карьере, горящими торфяными языками в болотистой почве. Уходил туда, бродил часами. Сопровождал меня, вдруг возвратившийся Паучок. Он со времени моего поступления в школу исчез, а я и забыл, что был он у меня в далеком детстве. Представлялось всяко-разное, модные на то время видеосалоны с фильмами про «Чужих», отдыхают. И однажды, вдруг выпорхнул из-под ног беркут, хлопая крыльями, завис перед лицом, на мгновенье его яростные желтые глаза горели напротив моих, тусклых и запавших глубоко в череп.  Птица пронзительно закричала, и я ей ответил так же пронзительно. Беркут чиркнул кривыми острыми когтями мне по щекам и стремительно взвился в небо. По щекам струилась кровь, а в голове легчало. За штанину кто-то теребил. Паучок. Он тянул меня в заросли вымахавшего за лето под 2 метра репейника. Я забрел в засыхающие шуршащие заросли. И вспомнил далекий эпизод из детства.

Мне было 3 года. Мы отдыхали на базе отдыха «Импульс», рядом с сибирской деревенькой Девкино. Я перекупался и у меня поднялась температура под 40. Местный врач с уколами, бабуся с заговорами помочь не могли. Среди родных и их знакомых возле кроватки я видел двух женщин, то полупрозрачных, то, словно изображение в черно-белом телевизоре «Горизонт» делалось вдруг искристым и цветным. Одна, пышущая здоровьем дородна баба в цветастом ситцевом платье, в пестрой косынке, с ситом в руках, о бок которого она постоянно похлопывала, и из донышка постоянно сыпались белесые лучащиеся мучнистые нити, на кончиках каждой из них вспыхивал переливающийся светлячок. Другая тетечка очень пугала. В белом докторском халате, с огромными пронзительно стальными глазами на точеном лице «Снежной Королевы». В руке у нее были медицинские ножницы с криво загибающимися краями. Она перерезала ловкими «хирургическими» движеньями паутинки, колеблющиеся под ситом, светлячки вспыхивали при этом ярче, затем становились угольно-черными точками и исчезали. Им на смену тотчас же прилетали новые, на своих мерцающих паутинках. Тетеньки заспорили по поводу одной паутинки. В сверкающей капельке на ее конце я с удивлением и каким-то благоговейным восторгам увидел мультик про себя, быстрый-быстрый, но сразу узнаваемый своими событиями, и отдающийся в памяти тела. Меня начала бить крупная дрожь, переполошившая родных. «Рано еще ему», – говорила раскатисто цветастая тетка. «Пора, погулял и будет», – немного печально, и, вместе с тем, ласково и заботливо отвечала «медсестра». Но тут Марфа, это которая в цветастом платье, толкнула МаАру (имена тетечек сами собой появились в сознании)  в мед-халате мясистым тазом в аристократически стройное бедро, МаАра на секунду выронила ножницы, они, тоненько звякнув, упали на пол. Кто-то ножницы уронил, – прошептала вымученно мама. Бабуся, молча, деловито подобрала медицинские ножницы, припрятав в карман. У МаАры тут же появились новые. Она, печально улыбаясь, нараспев, произнесла: «Ну и курва ты, Марфа, все тебе деток жизнью пытать!» – «От курвы слышу», – весело огрызнулась Марфа.

А я очнулся только в предбаннике. Меня, укутав в одеяло, отнесли в Девкино к бабе Паше и деду Сергею. Помню, как спешно натопили баньку. Дед Сергей играл на ложках, пьяно приплясывая. Хотя пахло от него свежей скошенной травой, а не перегаром. А бабка Паша, обмазав меня остро пахнущим медом, осыпала овсом и пустила на меня, придерживая руками молоденького петушка, принявшегося склевывать овес. Затем головка петушка с розоватым тугим гребнем и глуповато-добрыми глазками исчезла, сменившись, как мне тогда показалось, фонтанирующим теплым шлангом от душа, причем вода почему-то была красной. Это дед Сергей, уже отложив ложки и вооружившись острым тесаком, улучив момент, молниеносно отсек голову петушку. А затем я провалился в черную пульсирующую темноту и помчался куда-то, как по горке, длинной-длинной, со всего маху скатился на спину огромного, как бык, Петуха, с рубиновым гребнем. И Он понес меня с невероятной скоростью, сначала отталкиваясь от каменистой почвы мощными, как у страуса ногами, затем, хлопая коричневатыми с рыжими просверками крыльями, поднялся в воздух, обжигающе-ледяной. Мы добрались до огромного ствола, вершиной теряющегося в облаках. Я понял, что стал муравьем и ползу по стеблю громадного, космического Репейника, а гроздья созревших, и рядом, мягких, дозревающих, круглых шариков с крючочками – это целые миры, существующие по странным, свойственным им, законам.

Потом была угольная пустота, и в центре ее – Яйцо. Не золотое, Живое бормотал я, повторяя эту фразу снова и снова. Сам я напоминал шарик от  пинг-понга, откатившегося в кусты. Чувствовал, что меня ищут, и вот-вот найдут, чтобы опять втянуть в сумасшедшую круговерть. Яйцо, оранжевато-сероватое, в  охристых пятнышках, пульсируя, сумела этой пульсацией передать, что я Нужен. Не только и не столько родным. Я могу Помочь, а как, узнаю позже. И потом яйцо стало наплывать, наплывать, я провалился сквозь рябь скорлупы, жемчужное свечение белка, в сердцевинку желтка, и понял, что я лежу на руках у мамы, и мне щекочет нос солнечный лучик. Мы были на улице, под березой, на краю Девкино. Я чихнул и рассмеялся. Мать вздрогнула и от облегченья, что я жив, и вроде здоров, рассмеялась тоже.

Бывает грань, когда новый сон еще не начался, а окружающий мир уже заволокло туманом дремы. В этот миг мне иногда удается взвесить на ладони сознания клубки уже увиденных, но в дневной жизни позабытых сновидений, и, нащупав путеводную ниточку вспомнившихся событий, отправиться в нужный сон, достраивая его новыми событиями сновидческой жизни.   Когда я стоял с царапинами на щеках, а Паучок рылся среди осенних репейников, я так ясно вспомнил эпизод с жертвоприношением петушка, откупом от МаАры – Смерти, что вновь чихнул и рассмеялся, как тогда, на руках у мамы. Затем, присев на корточки, вместе с паучком, сдирая себе ногти до мяса о каменистую почву, среди корней репейников вырыл ямку, глубиной в пол-метра. И первый раз в своей жизни встал на голову. Причем, плечами я упирался о верхний слой почвы, головой полностью ушел в ямку, так что выступы корней продавливали сквозь волосы череп. Ничего тогда не зная о рефлексотерапии, я интуитивно чувствовал, что корни давят «куда надо». Стоял я около часа, и вдруг почуял женские, как мне показалось, шаги. Вроде, девочка моего возраста подошла. И начала по имени звать с собой. Причем голос знакомый, так что мурашки волнами по всему телу: мед-сестричка, правда, сейчас в облике девочки. Стою, а она ножками топает, зовет настойчивей. От топанья земля с краев ямки стала осыпаться, забиваясь в нос и глаза. Першит в носу, чувствую, если упаду – не жилец. А жить что-то вдруг сильно захотелось. Спасибо Паучку, юркнул в ямку, ноздри костистым  суставчатым брюшком прикрыл. Ушла девочка. И вдалеке, слышу, трамвай по рельсам громыхает. У нас рядом с котлованом, метрах в 500, кольцо трамвайное. Чувствую, из тела, словно ржавчина посыпалась, чешется все, как от комариных укусов, и сквозь места, куда корни давят, в землю жестяными волокнистыми ручейками вбуравливается. Часть ручейков озеро втянуло, они сразу на дно осели, часть трамвайные провода, а часть, далеко, километров за 10 кинулось. Там у нас кладбище «Клещиха» расположено. В оградки металлические, да в надгробия, старые, совковые в виде вытянутых пирамидок со звездочками ржавыми  в навершиях, ушло. А я на бок повалился. Голову из ямки достаю, а солнышко садится уже. Смотрю, Паучок прощается, вроде, лапки горсточкой собрал, оттолкнулся от земли, подернулся дымкой. Смотрю, на его месте – корень репейника, из земли вывороченный, в пятнах моей крови от содранных ногтей и ободранной кожи головы. Полегчало мне сильно, волосы выпадать перестали. Правда, на лице до недавнего времени расти не хотели. Через неделю, в школьной библиотеке попался мне номер «Наука и Религия» с рисунками и описанием пользы от трех асан: кобры, лотоса и стойки на лопатках. И еще – материал про скандинавские Руны. Ближе к зиме появилась книжка «Ричард Хитлмен. Йога. Путь физического совершенства». По ней начал заниматься. Регулярно и настойчиво. Так я «пророс сибирскими корнями».

В моем фильме «Городской шаманизм. Варение замка в пиве» я в режиме реального времени провожу колдовской обряд, цель которого заключается в привлечении  в свою жизнь благословления умерших предков. Чтоб дела ладились, а беды обходили. Там же я провожу толкование происходящей Мистерии в духе юнгианских архетипов. Тем самым, я присутствую одновременно в двух ипостасях: жреца, в качестве атрибутов используя бытовые предметы, проявляя их колдовскую подоплеку, и  интерпретатора, толкующего ведовство на современном языке глубинной психологии. Пошаговые элементы представляемого Действа являются воплощением энерго-информационного потенциала духовной составляющей Вселенского Разума, выраженного в материализованном виде посредством взаимодействия произносимой магической формулы, действия, трансформирующего знакомый бытовой предмет в новое качество Артефакта – символа и создание овеществленного  атрибута Вселенского разума, для привлечения в материальный мир нужных, определенным образом структурированных вибраций. В этом случае – ключа к резервным состояниям сознания и умению актуализировать обширный опыт предков, запечатленный в генотипе, или, говоря языком колдовства, Слышать голос крови. 

Яр-Йога Владимира Калабина © 2024 All Rights Reserved