Пошел в школу лет восьми, в ноябре исполнилось 8. Бабка и так была не в себе, а принимать перестала – совеем извелась, все на меня. Жили в частном доме, очень тесно. Теткам моим пообещали, что дом снесут и дадут новую квартиру. Ждали они этого 15 лет. Дом был возле “Березовой рощи”, парк, разбитый на заброшенном и разоренном при совдепии кладбище. Церковь снесли танками, несмотря на возмущение народа. Я к попам отношусь резко отрицательно. Но Храм был один из старейших в городе, и другой альтернативы, чем христианское православие не было у людей в совке. В-общем нехорошее место. Одна стена у нашего дома была выгоревшая. Это когда-то была пристройка к основному, очень ветхому жилищу. За стенкой семья жила, а за выгоревшей стенкой лишь кучи золы, да ржавая цепь на крюке. Все время скрипела. Особенно по ночам. Словно девочка плачет. Заболел сильно зимой. Частный сектор, в низинке. Собирает всю гарь и чад труб и заводов. Стали легкие отказывать. Мать выносила на улицу, закутав в одеяла и укачивая. Вместо колыбельной пела, как умела: “Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то как зверь она завоет, то заплачет как дитя”. Мне было страшно, я хныкал. Мать продолжала твердить как болванчик эту фразу. И я увидел в сумерках на цепи девочку. Худющую. Как на канатике обезьянка. Голодная, без дрессировщика. И девочка очень обрадовалась, что я ее вижу. Как глухонемая стала вращать глазами и мычать. Она звала поиграть, покачаться. А сил не было с рук у мамы слезть, и девочка не могла выйти из обгоревшей комнаты. Ночью я пошел не на горшок, а в одних трусах побежал в уборную на улицу, как я думал, в уборную. К цепи. Девочки не было видно, только шлак от золы щекотал холодным шершавым языком пятки. У меня был сильный жар и испарина. Ладони пристыли к звеньям. Цепь натянулась и не отпускала в дом. Н улице было градусов под сороковник. И все спали мертвым сном. Кричать не мог, горло распухло. Хрипел. И вдруг появилась кошка. Начла мурчать и тереться о ноги. Потом кусаться и шипеть. Я попытался ее пнуть. Попал по носу. Сильно так. Кошке было настолько больно, что она встала на задние лапы. Зажмурилась и покачивалась, по усам текла кровь. А я засмеялся. Вспомнив, как ходил с мамой в цирк, и кошки весело прыгали через кольцо и на смешного дядьку, что кошке было больно, я понял потом. Кошка прыгнула на меня, когтями цепляясь в плечи. Я захрипел и упал на пол, кожа на ладонях сорвалась и осталась на цепи. Я уполз домой. Никому не сказал, что выходил как большой в сортир на улицу. К утру царапины поджили, и что удивительно, никто не обратил внимания на корку подсохшей сукровицы на ладонях. Даже бабка.
Хуже мне не стало. Но девочка и днем стала подходить к окну, разевала рот, мне не нравились ее зубы – желтые как у собаки и неровные, как у ножовки, пилившей вместо дров железяки, и потому зазубрившейся. А девочка пыталась понравиться. В смешном ситцевом платьице. Как у детишек на скульптурах тридцатых годов. И голос стал слышнее: “Пошли играть. Качаться. Мне скучно. Папка больше не бьет, к мамке злые дядьки с крыльями не пускают, к папке, говорят иди. А я не хочу. Он злой. Там плохо. Пойдем играть”. Что-то еще, часто, потом меня растирали водкой, девочка исчезала. Кошку взяли в дом. Полусиамская, хвост наполовину оторван, хрящ неприятно желто выступал из шерсти, как палец. Мог шевелиться. В одну из ночей все мои снова мертво заснули. Рама затрещала от ветра. Форточка распахнулась. И девочка полезла в комнату. Постепенно тельце менялось. Как скелетик мертвой птицы с кусочками перьев, лохмотьями платьица. Глаз нету, в провалах – кусочки застывшего мозга. Кости лица растреснулись, как от удара клевцом молотка. Кошка зашипела, и вдруг начала искриться сильно так, чуть не молниями стрелять. Метнулась к форточке, прыгнула. Девочка стала комком медицинской ваты, бурой, скатавшейся, с застрявшими кусоками хрящей, кривых игл и пинцетом, как клювом. Кошку отбросило на тетю, спавшую в узком проходе между столом и двумя кроватями на раскладушке. Тетя забормотала во сне, не проснулась. Кошка снова кинулась в форточку, еще сильнее отбросило, приложив с хрустом о шкаф. Снова кинулась. Снова отбросило. Стекло на окне покрылось трещинами. Кошка рванулась, вывалилась наружу. Бабка во сне встала, нащупала шпингалет на форточке, закрыла. Я видел сквозь старые стены, как кошка рвет комок бурой ваты возле туалета, девочка не выдержала и нырнула в ведро внутри заледенелой уборной, зарываясь в говенные бумажки. Кошка кинулась на ведро, перевернула, разбросала бумажки, доползла до порога и умерла. Утром ее нашла тетя Лариса, повздыхала, всплакнула, пошла на задворки и закопала. Потом собрала бумажки в вонючее ведро и сожгла. Я видел, как в огненном вихре девочка вдруг начинает смеяться звонко, заливисто, как колокольчик. Становится солнечным лучом, похожим на вихрастого попугая из мультика про мартышку и удава и растворяется в синем воздухе. Ночью залезли воры, вытащили все дрова из срайчика, попытались унести, но испугались шума громкой драки других соседей за забором, дрова мы нашли раскиданными по двору. Цепь из обгоревшей комнаты исчезла, может воры прихватили, не знаю. А кошка осталась со мной. Я ее не вижу, но в жепных ситуациях она начинает тереться о ноги, или кусать, если куда-то не нужно идти. Приснилась только раз, когда я в 5 классе пошел учиться в художественную школу. Вместо обрубка хвоста у нее была огненная плетка-семихвостка. Она весело пощелкивала сухо стреляющими звездочками на кончиках.
А потом, учась в институте, поехал я с друзьями в мае пива попить за город. С девушками у меня не срасталось, а друзья все были с девчонками. Напились мы ершей до чертиков. Друзья пошли подружек по палаткам долбить, а я пошел отлить. Отливаю, смотрю на полную луну и вслух читаю Гумилева: “Пять могучих коней мне дарил Люцифер, И одно золотое с рубином кольцо, чтобы мог я спускаться в глубины пещер И увидел небес молодое лицо”. И тут раздается слева сзади, как пластинка грамофонная, скрипя и щелкая, голосом дебильной девочки: “Буря мглою небо кроет…” Я дергаюсь, поскальзываюсь о корень сосны, на которую мочился и начинаю падать. Вижу дугу струйки мочи, луну, очень близко снизу вверх соломку стеблей прошлогодней травы и растворяюсь во вспышке. Приложился затылком о камень возле муравейника. А у них была поздневесенняя активность. Друзья проснулись с подружками часов в 11. Муравьи к этому времени частично растворили кислотой правый глаз и кожу на лице. Очнулся от мучительной разрывающей боли под капельницей. Лицо замотано. Сознание плавает, то здесь, то там. Там я – муравей. Ползу по дереву. На усиках и жвальцах рубиновые капельки моей-же крови. Оклемался, йогой глаз подлечил, но до сих пор вижу правым глазом плохо. Но вот насекомых очень хорошо чувствую, сразу гибкость раз в пять увеличилась. Ну и еще понравилось спать вниз головой. Подвешивался на турник и спал…
В 15 лет я впервые я познакомился с рудрой. Тогда же у меня открылся Дар Велунда (скандинавская терминология гальдрастава, это создание Предметов Силы из обиходных вещей, проявление Вещей Природы вещей). Подарили мне мини-лыжи. Маленькие, красные, пластмассовые, на бечевках. Крепление на ногу очень напоминало крепление лаптей. А сами лыжи по размеру были сродни индейским снегоступам. Сердце аж заплясало в груди. Ну, надо ж испытать. Друзей у меня, по причине странноватости, не водилось. Сторонились меня ребята. Задирали, но не шибко. Опасались чего-то. Не отпора. Так, жутью веяло. У нас стройка постоянно идет. И вот склон карьера, внизу арматурины не убрали, склон накатанный, трамплинчик небольшой. Разгоняюсь что есть сил, отталкиваюсь, лечу. Успеваю заметить, что не туда, куда надо, а ровнехонько на штыри. На мне ватник стеганый был с трафаретом Айрен Мейдон на рукаве, морда страшная, сам рисовал. В-общем частично ватину спасибо, что жив остался. Животом приземлился на железный штырь. Тот, словно ждал меня. Лечу, лыжами болтаю, а дальше – лабиринт красный, пульсирующий рубиновыми переливами. В руках палки лыжные, тонкие, титановые. Удивленья нет, понимаю, в глубине – город. Приходит Имя – Манипура-падма, Град Драгоценный. Вдруг собака навстречу – щенок огромный. Узнаю, плачу от радости. Как Малыш из «Карлсона» в детстве хотел собаку. Подарили щенка, умер от чумки через полгода. Очень горевал, дак ведь зря – вот он. Здорово! Алый. Фильм в детстве любил: «Пограничный пес Алый», щенка в честь Героя назвал. И вот теперь он впереди бежит, дорогу показывает. Город очень быстро промелькнул – восточно-муравьиное, как Собор Блаженного по цвету, только в алмазах разной огранки. Человек не на троне, на чурбанчике, но знатный пенек. Полированного красного дерева. Посох кожей обтягивает, бубенчиками украшает. Мне кивнул, кудрями тряхнул, усмехнулся, зарокотал басом…
Очнулся от того, что лицо вылизывала большая дворняга, смесь овчарки и дога. Отполз от штыря, ночью приплелся домой. Кровавый огромный синяк выше пупа. Но не болит, ноет лишь под кожей. Захотелось в ладоши бить и петь. Спел, закрывшись в комнате. Через неделю гулял вдоль Озера, там мы зовем местность вокруг карьера с водой. Увидел заледеневшую голову собаки в сугробе. Бомжи ловят собак и готовят на костре. Злился, ревел. Успокоился. Потом она приснилась, вместе с моим Алым. Сказали, все, мол, в порядке. Будь спок!..
